...Как он влетел, я даже не сообразил. Помнится, болт на двери загремел,
Аксинья что-то пискнула. Да еще за окнами проскрипела телега.
Он без шапки, в расстегнутом полушубке, со свалявшейся бородкой, с
безумными глазами.
Он перекрестился, и повалился на колени, и бухнул лбом в пол. Это мне.
"Я пропал", - тоскливо подумал я.
- Что вы, что вы, что вы! - забормотал я и потянул за серый рукав.
Лицо его перекосило, и он, захлебываясь, стал бормотать в ответ
прыгающие слова: - Господин доктор... господин... единственная,
единственн... единственная! - выкрикнул он вдруг по-юношески звонко, так что
дрогнул ламповый абажур. - Ах ты, господи... Ах... - Он в тоске заломил руки
и опять забухал лбом в половицы, как будто хотел разбить его. - За что? За
что наказанье?.. Чем прогневали?
- Что? Что случилось?! - выкрикнул я, чувствуя, что у меня холодеет
лицо.
Он вскочил на ноги, метнулся и прошептал так:
- Господин доктор... что хотите... денег дам... денег берите, какие
хотите. Какие хотите. Продукты будем доставлять... только чтоб не померла.
Только чтоб не померла. Калекой останется - пущай. Пущай - кричал он в
потолок. Хватит прокормить, хватит.
Бледное лицо Аксиньи висело в черном квадрате двери. Тоска обвилась
вокруг моего сердца.
- Что?.. Что? говорите! - выкрикнул я болезненно.
Он стих и шепотом, как будто по секрету, сказал мне, и глаза его стали
бездонны:
- В мялку попала...
- В мялку... в мялку?.. - переспросил я - что это такое?
- Лен, лен мяли... господин доктор... - шепотом объяснила Аксинья, -
мялка-то... лен мнут...
"Вот начало. Вот. О, зачем я приехал!" подумал я.
- Кто?
- Дочка моя, - ответил он шепотом, а потом крикнул: - Помогите! - и
вновь повалился, и стриженые его в скобку волосы метнулись на его глаза.
Лампа "молния" с покривившимся жестяным абажуром горела жарко, двумя
рогами. На операционном столе, на белой, свежепахнущей, клеенке я ее увидел,
и грыжа померкла у меня в памяти.
Светлые, чуть рыжеватые волосы свешивались со стола сбившимся засохшим
колтуном. Коса была гигантская, и конец ее касался пола. Ситцевая юбка была
изорвана, и кровь на ней разного цвета - пятно бурое, пятно жирное, алое.
Свет "молнии" показался мне желтым и живым, а ее лицо бумажным, белым, нос
заострен.
На белом лице у нее, как гипсовая, неподвижная, потухала действительно
редкостная красота. Не всегда, не часто встретишь такое лицо.
В операционной секунд десять было полное молчание, но за закрытыми
дверями слышно было, как глухо выкрикивал кто-то и бухал, все бухал головой.
"Обезумел, - думал я, - а сиделки, значит, его отпаивают... Почему
такая красавица? Хотя у него правильные черты лица... Видно, мать была
красивая... Он вдовец".
- Он вдовец? - машинально шепнул я.
- Вдовец, - тихо ответа Пелагея Ивановна.
Тут Демьян Лукич резким, как бы злобным движением от края до верху
разорвал юбку и сразу ее обнажил. Я глянул, и то, что я увидал, превысило
мои ожидания. Левой ноги, собственно, не было. Начиная от раздробленного
колена, лежала кровавая рвань, красные мятые мышцы и остро во все стороны
торчали белые раздавленные кости. Правая была переломлена в голени так, что
обе кости концами выскочили наружу, пробив кожу. От этого ступня ее
безжизненно, как бы отдельно, лежала, повернувшись набок.
- Да, - тихо молвил фельдшер и ничего больше не прибавил.
Тут я вышел из оцепенения и взялся за ее пульс. В холодной руке его не
было. Лишь после нескольких секунд нашел я чуть заметную редкую волну. Она
прошла... потом была пауза, во время которой я успел глянуть на синеющие
крылья носа и белые губы... Хотел уже сказать: конец... по счастью,
удержался... Опять прошла ниточкой волна.
"Вот как потухает изорванный человек, - подумал я, тут уж ничего не
сделаешь"
Но вдруг сурово сказал, не узнавая своего голоса:
- Камфары.
Тут Анна Николаевна склонилась к моему уху и шепнула:
- Зачем, доктор. Не мучайте. Зачем еще колоть. Сейчас отойдет... Не
спасете.
Я злобно и мрачно оглянулся на нее и сказал:
- Попрошу камфары...
Так, что Анна Николаевна с вспыхнувшим, обиженным лицом сейчас же
бросилась к столику и сломала ампулу.
Фельдшер тоже, видимо, не одобрял камфары. Тем не менее он ловко и
быстро взялся за шприц, и желтое масло ушло под кожу плеча.
"Умирай. Умирай скорее, - подумал я, - умирай. А то что же я буду
делать с тобой?"
- Сейчас помрет, - как бы угадал мою мысль, шепнул фельдшер. Он
покосился на простыню, но, видимо, раздумал: жаль было кровавить простыню.
Однако через несколько секунд ее пришлось прикрыть. Она лежала, как труп, но
она не умерла. В голове моей вдруг стало светло, как под стеклянным потолком
нашего далекого анатомического театра.
- Камфары еще, - хрипло сказал я.
И опять покорно фельдшер впрыснул масло.
"Неужели же не умрет?... - отчаянно подумал я. Неужели придется..."
Все светлело в мозгу, и вдруг без всяких учебников, без советов, без
помощи я соображал - уверенность, что сообразил, была железной, - что сейчас
мне придется в первый раз в жизни на угасшем человеке делать ампутацию. И
человек этот умрет под ножом. Ах, под ножом умрет. Ведь у нее же нет крови!
За десять верст вытекло все через раздробленные ноги, и неизвестно даже,
чувствует ли она что-нибудь сейчас, слышит ли. Она молчит. Ах, почему она не
умирает? Что скажет мне безумный отец?
- Готовьте ампутацию, - сказал я фельдшеру чужим голосом.
Акушерка посмотрела на меня дико, но у фельдшера мелькнула искра
сочувствия в глазах, и он заметался у инструментов. Под руками у него
взревел примус.
Прошло четверть часа. С суеверным ужасом я вглядывался в угасший глаз,
продымая холодное веко. Ничего не постиг. Как может жить полутруп? Капли
пота неудержимо бежали у меня по лбу из-под белого колпака, и марлей Пелагея
Ивановна вытирала соленый пот. В остатках крови в жилах у девушки теперь
плавал и кофеин. Нужно было его впрыскать или нет? На бедрах Анна
Николаевна, чуть-чуть касаясь, гладила бугры, набухшие от физиологического
раствора. А девушка жила.
Я взял нож, стараясь подражать (раз в жизни в университете я видел
ампутацию) кому-то... Я умолял теперь судьбу, чтобы уж в ближайшие полчаса
она не померла... "Пусть умрет в палате, когда я окончу операцию..."
За меня работал только мой здравый смысл, подхлестнутый необычайностью
обстановки. Я кругообразно и ловко, как опытный мясник, острейшим ножом
полоснул бедро, и кожа разошлась, не дав ни одной росинки крови. "Сосуды
начнут кровить, что я буду делать?" - думал я и, как волк, косился на груду
торзионных пинцетов. Я срезал громадный кус женского мяса и один из сосудов
- он был в виде беловатой трубочки, - но ни капли крови не выступило из
него. Я зажал его торзионным пинцетом и двинулся дальше. Я натыкал эти
торзионные пинцеты всюду, где предполагал сосуды "Артериа... артериа... как,
черт, ее?..." В операционной стало похоже на клинику. Торзионные пинцеты
висели гроздьями. Их марлей оттянули кверху вместе с мясом, и я стал
мелкозубой ослепительной пилой пилить круглую кость "почему не умирает?...
Это удивительно... ох, как живуч человек!"
И кость отпала. В руках у Демьяна Лукича осталось то, что было девичьей
ногой. Лохмы мяса, кости! Все это отбросили в сторону, и на столе оказалась
девушка, как будто укороченная на треть, с оттянутой в сторону культей.
"Еще, еще немножко... не умирай, - вдохновенно думал я, - потерпи до палаты,
дай мне выскочить благополучно из этого ужасного случая моей жизни".
Потом вязали лигатурами, потом, шелкая колленом, я стал редкими швами
зашивать кожу... но остановился, осененный, сообразил... оставил сток...
вложил марлевый тампон... Пот застилал мне глаза, и мне казалось, будто я в
бане...
Отдулся. Тяжело посмотрел на культю, на восковое лицо. Спросил:
- Жива?
- Жива... - как беззвучное эхо, отозвались сразу и фельдшер и Анна
Николаевна.
- Еще минуточку проживет, - одними губами, без звука в ухо сказал мне
фельдшер. Потом запнулся и деликатно посоветовал: - Вторую ногу, может, и не
трогать, доктор. Марлей, знаете ли, замотаем... а то не дотянет до палаты...
А? Все лучше, если не в операционной скончается.
- Гипс давайте, - сипло отозвался я, толкаемый неизвестной силой.
Весь пол был заляпан белыми пятнами, все мы были в поту. Полутруп лежал
неподвижно. Правая нога была забинтована гипсом, и зияло на голени
вдохновенно оставленное мною окно на месте перелома.
- Живет... - удивленно хрипнул фельдшер.
Затем ее стали подымать, и под простыней бы виден гигантский провал -
треть ее тела мы оставили в операционной.
Затем колыхались тени в коридоре, шмыгали сиделки, и я видел, как по
стене прокралась растрепанная мужская фигура и издала сухой вопль. Но его
удалили. И стихло.
В операционной я мыл окровавленные по локоть руки.
- Вы, доктор, вероятно, много делали ампутаций? - вдруг спросила Анна
Николаевна. - Очень, очень хорошо... Не хуже Леопольда...
В ее устах слово "Леопольд" неизменно звучало, как "Дуайен".
Я исподлобья взглянул на лица. И у всех - и у Демьяна Лукича и у
Пелагеи Ивановны - заметил в глазах уважение и удивление.
- Кхм... я... Я только два раза делал, видите ли...
Зачем я солгал? Теперь мне это непонятно.
В больнице стихло. Совсем.
- Когда умрет, обязательно пришлите за мной, - вполголоса приказ я
фельдшеру, и он почему-то вместо "хорошо" ответил почтительно:
- Слушаю-с...
Через несколько минут я был у зеленой лампы в кабинете докторской
квартиры. Дом молчал.
Бледное лицо отражалось в чернейшем стекле.
"Нет, я не похож на Дмитрия Самозванца, и я, видите ли, постарел
как-то... Складка над переносицей... Сейчас постучат... Скажут "умерла"...
Да, пойду я и погляжу в последний раз... Сейчас раздастся стук...
x x x
В дверь постучали. Это было через два с половиной месяца. В окне сиял
один из первых зимних дней.
Вошел он; я его разглядел только тогда. Да, действительно черты лица
правильные. Лет сорока пяти. Глаза искрятся.
Затем шелест... на двух костылях впрыгнула очаровательной красоты
одноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу красной каймой.
Она поглядела на меня, и щеки ее замело розовой краской.
- В Москве... в Москве... - И я стал писать адрес - там устроят протез,
искусственную ногу.
- Руку поцелуй, - вдруг неожиданно сказал отец.
Я до того растерялся, что вместо губ поцеловал ее в нос.
Тогда она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинное
снежно-белое полотенце с безыскусственным красным вышитым петухом. Так вот
что она прятала под подушку на осмотрах. То-то, я помню, нитки лежали на
столике.
- Не возьму, - сурово сказал я и даже головой замотал. Но у нее стало
такое лицо, такие глаза, что я взял...
И много лет оно висело у меня в спальне в Мурьеве, потом странствовало
со мной. Наконец обветшало, стерлось, продырявилось и исчезло, как стираются
и исчезают воспоминания.
